English text see below.

Цель данной статьи – предоставить слово бывшим ученикам интернатов Севера России, с особенным упором на вспомогательных школах-интернатах советского периода, в народе приобретавшие печальное прозвище «дебилки». Материалы являются свидетельством событий с 1960-х по 1980-е годы. Я собирал эти материалы в проекте по устной истории в течение последних лет и решил опубликовать здесь небольшую часть в связи с недавним постом на фейсбуке о вспомогательных школах в местах проживания коренного населения Севера России. Пост этот за три дня вызвал более ста реакций и тридцати комментариев. Это было для меня окончательным подтверждением того, что истории о вспомогательной школе в Ловозере Мурманской области не единичные случаи, а вспомогательные школы Советского времени – больная тема для многих жителей по всему Северу России. Ниже приведенные материалы также являются дополнением к моим научным статьям на тему вспомогательных школ на Севере.

В отличии от Канады, Аляски и скандинавских стран, в России тема интернатского школьного обучения коренных детей Севера широкого общественного резонанса пока не получала – хотя есть что обсуждать, как наглядно показала упомянутая дискуссия на фейсбуке. Но особенно для западного читателя важно отметить, что среди бывших учеников в России полностью отсутствует аналог распространенному в Северной Америке дискурсу «сурвайверов», в котором общепринято называть выпускников интернатов «выжившими». Такая терминология казалась бы неуместной большинству бывших учеников в России, так как она заведомо исключает положительные воспоминания и оценки интернатов, а такие воспоминания безусловно присутствуют. К ним относятся, например, положительная оценка профессиональных перспектив и возможность подняться по социальной лестнице; также чувства благодарности и привязанности к бывшим учителям и воспитателям (не ко всем, разумеется!), относившимся к своей работе с приверженностью и с пониманием к стрессу ребенка вдали от дома. К отрицательным моментам в воспоминаниях относятся предвзятость персонала и стигматизация обществом, вклад интернатов в ассимиляцию коренного населения и утерю коренного языка и традиционного образа жизни, психологическое давление и даже насилие, вплоть до отправления подростков в психбольницы в качестве наказания. Для некоторых детей школа показала путь к социальному опусканию.

В подборке приведены воспоминания в основном от саамских, но не только, выпускников национальной и вспомогательной школ-интернатов в Ловозере. Кроме того, я включил беседу с бывшим директором вспомогательной школы; она тоже по национальности саами, что само по себе наглядный пример возможностей (или подводных камней) советской системы образования. Отобранные материалы дают представление лишь об одной, но самой темной стороне этой системы среди коренных жителей Севера – попадание здоровых детей во вспомогательные школы, использование этих школ как бы «не по назначению». Определялись такие дети в такие школы в основном в 70-е годы, часто из-за слабых знаний русского языка и советской, городской культуры. Такие «пробелы» соответствующими комиссиями часто определялись как олигофрения. Причины видятся многие, в том числе: предвзятость; заинтересованность в сохранении рабочих мест и повышенной зарплаты; улучшение жилищных показателей (дети выписывались из квартир, многие из которых были переполнены переселенцами из ликвидированных деревень). В связи с данной тематикой отрицательные моменты в этой подборке воспоминаний явно преобладают, но важно еще раз отметить, что в целом среди всех собранных мной материалах об интернатах также присутствует много положительных воспоминаний.

Транскрипция ненаучная, является компромиссом между легкой читаемостью и близостью к оригинальной речи. Это значит, что оборванные предложения, отражающие перескакивание мысли, передаются без сглаживания. Одним словом, передаются все обычные признаки живой речи. Жирный шрифт означает громкую речь, троеточие – оборванную речь (незаконченное предложение). Все имена в текстах изменены. О=отвечающий, И=интервьюер.

Публикуя данную сборку воспоминаний, хочется в первую очередь благодарить всех, кто со мной поделился. Я надеюсь, что эти голоса дадут толчок дальнейшему развитию обсуждения интернатской истории Севера и ее последствий для местного населения.

Цитаты из интервью на русском языке опубликованы ниже после англоязычного перевода этого текста.

*****

In this contribution, which will be mainly in Russian, I want to give the floor to the numerous voices about boarding schools among indigenous people in Russia and the former Soviet Union, which I have collected during the past years during my oral history research. The discussed period is mainly the 1960s to 1980s.

This is complementary material to my research articles on the oral history of boarding schools (references below) and to a discussion on facebook, which I came across recently. To this day, in Russia there have been far less public discussions on the past of residential schooling among indigenous children than in Canada, Alaska and the Nordic countries. The mentioned discussion on facebook, which gathered over one hundred reactions and thirty comments within the first three days, shows, however, that there is a need to sort out the matter.

There seems not to be a demand for a discourse coined by the concept of “survivance”, contrary to for instance Canada. Such a terminology would seem inadequate to most former pupils in Russia as it would preclude the widespread recollections on the positive sides of the system. But this doesn’t mean there is no demand for talking about those schools, which heavily changed the lives of individuals and communities to this day. In my research in Lovozero, Murmansk Region, North-West Russia (also known as Russian Lapland) one of the most negative aspects of the Soviet boarding school system among indigenous children was the local, so-called remedial school for mentally disabled children, which officially had no ethnic dimension whatsoever. It existed from 1970 to 1994. The bigger school though in the village was the native boarding school, which was opened in 1959 and closed a few years ago. This was a general school with some additional elements focusing on (mostly visual and material) features of the local indigenous cultures. This latter type of schools was designed for healthy children. During my oral history research, I found out that there were many wrong appointments to the remedial school among indigenous children due to their lower level of knowledge of the majority language and culture (more information on this in my articles, see references below). However, as this was a qualitative case study in a spatially limited area and there is no other research on those schools, I had difficulties in assessing how widespread this practice was across the whole, immense Soviet North. The timely discussion on facebook gave me an answer. The initial post was about one such school in Russia’s Far East, and it triggered a cascade of comments and accounts on exactly such schools and such practices in many different places of Russia’s North.

Overall, evaluations by former pupils of the boarding school system in Russia’s and the Soviet Union’s North tend to be highly ambivalent: people often praise the boarding schools for the chances they offered to climb the ladder of Soviet society, become doctors, teachers, engineers. They also express feelings of gratitude and affection towards many of their former educators for their devotion and efforts to lower a child’s stress of being far from home. At the same time, pupils inveigh against the system and parts of the staff for stigmatising their social and ethnic background, pushing for assimilation and having contributed to destroy traditional livelihoods and indigenous languages. Many children encountered psychological violence, up to being sent  to psychiatric hospitals as a punishment, and for some the schools meant social exclusion and deprivation.

As a contribution to this uncovering process, I want to give here a direct voice to the numerous people whom I have interviewed in Russian Lapland. They stem from former pupils, most of them with an indigenous background (Sami) but also from one Russian woman. One of the quoted interlocutors was the director of the remedial school, interestingly Sami herself, which in itself is an illustrative example of the social mobility offered by the Soviet educational system. The following testimonies are predominantly about the remedial school in the 1970s and 80s and thus reflect one of the darkest sides of the boarding school system. An important caveat to keep in mind, however, is that they have been chosen from a big range of boarding school recollections in Russia’s North, which in their entirety contain a vivid mix of recollections on both the positive and the negative sides of the system.

The transcription style is a compromise between readability and closeness to the original speech. Though I do not use here any scientific transcription system, a few things should be kept in mind: Interrupted or seemingly incoherent sentences are rendered without editing because they reflect the “jumping” of thoughts during the emotionally intense process of recollection. Bold font means loud speech, three dots indicate that a sentence has not been finished. I anonymised the identities of the interlocutors and changed all names in the text.

With these quotations I want to give credit first of all to my interlocutors. I hope that these original voices can contribute to further developing a discussion in Russia about the past of those schools and the consequences they had. This is why interview texts here are rendered in Russian, the original language of the conversations.

*****

Testimonies / Свидетельства:

Ж, 1960 г.р., национальная школа-интернат в Ловозере, затем перевод во вспомогательную школу-интернат в Ловозере, вечерняя школа в Ловозере, ПТУ в Мурманске

О: И, во-первых, очень обидно. И я, если честно сказать, вот видите опять, этот – может быть этот, сейчас… Мне обидно, почему, почему моя мать не могла защитить меня. [плачет] От такого произвола. Просто пойти и настоять на своем. Сказать: “Почему она должна там [во вспомогательной школе] учиться?” Ведь все равно, ой, не знаю. Очень обидно. И я, ну конечно сейчас уже чё, как сказать, может быть прощаю уже. Прощаю конечно, но оно осталось, поэтому стараюсь за детей, за внуков как-то бороться. Не всякими путями, как могу. Потому что я сколько себя помню в детстве, я очень была замкнутая. Не знаю, с чем это связано. Ой [тяжело вздыхает]. Знаете, такая молчаливая. Как говорится, знаю, но молчу. Может быть это еще сказалось, когда привели на комиссию. Комиссия: вот такая комнатушечка, стоят у директора, значит, там комнатка такая. Ой [тяжело вздыхает], как, здание высокое, под два метра, вот. Шкафы, полки-полки, но это все понятно. Такой стол: сидит дяденька в очках, две женщины, и это так все давит. Стол, они, значит, проверяют меня на дебильность, дебильная я или нет [посмеивается]. Значит, сложите вот это, сложите вот это. Ты же все складываешь. Думаю: ну чё они меня спрашивают, если тут все понятно, чё. Ну, детское восприятие это. Конечно я сразу… ну, видно, может быть, голос такой или чё. Чё-то сказали – я расстроилась. А когда расстраиваешься, чё ты там туда-сюда, вот так же у меня слезы, все это близко, вот. Сказала – они это: «Ну, ладно». Все, дают это, бинт, марлечку дали – все, идите. И потом – на тебе! Приходишь… а, еще перед тем, когда… раньше были у нас, табеля назывались. […] А в третьем классе, уже перед каникулами, мы были… А, ну как обычно, убираем территорию почему-то, это, наверное, весна, потому что май месяц. Мы территорию убирали, все, вот убрали и ждем, потому что мы знаем, что будут давать табеля. Она выходит, мы вот так стоим все, и она вот открывает: такой-то, такой-то. “А мы? А остальным?” – “Остальным нету”. Это вот после комиссии. И все мы ушли, мы чё. Приходим [домой], у меня спрашивают: “А где твой табель?” Я говорю: “Мне не дали”. И почему-то никто не пошел, не выяснил почему ребенку не дали табель. Может быть, не до этого было. Или не дали и не дали. И потом вот первого сентября я пошла, и вот мне вот так сказали, что я здесь не учусь.

И: То есть вам до каникул никто не сказал, что вас переведут?

О: Нет. И еще, было такое, что на такие комиссии… потом уже… вот сейчас начинаешь выяснять, говорить, что… на комиссию нужно с родителями. Я помню, мне сказали: “А где твоя мама?” Я говорю: “Она не пришла”. Зачем я тогда вот вообще, и я бы не пошла бы. Но я почему-то решила, а, думаю, ладно, надо так надо. Потому что вот это вот, в памяти у меня очень запечатлелось: я сижу такая, ой [вздыхает]. Ну потом вот, выясняется, что товарищ […] здесь не учится. Ой, я так хотела, помню тогда в школу ходила, а была же средняя школа рядом. Думаю, может мне туда пойти что ли. Вот никакого желания было, не то что сказать… с теми, кто видел… мы все, все нормальные были.

*****

О: Комиссия – три человека.

И: Смотрят на вас.

О: Да, дают тебе карточки, проверяют правильно ли ты сделала. Всё, и всё, что они проверяли у нас. Это смотрели как мы это, какой степени дебильности.

И: [усмехается].

О: Ну а что, нет что ли? Хотя они тоже, наверное, сидели и смотрели на нас, скажут: “Вот что? С ней займись”. Я вот, знаете, сейчас, со стороны, просто я уже не первый раз… Потому что у меня эта картина очень запечатлелась с детства. Вот, на их месте бы, я так смотрела бы, и, так сказать… и, посмотрев, сказала бы: “Что в ней такого? Есть разные дети. Вот ей заняться надо тем, что она… раскрепостить ее, у нее комплекс, вот зажатость вот. Она не может, она знает, но молчит. Это же видно, это же вот.”

И: Да, но они не задавались этим.

О: Потому что им, видно, свыше было дано. Открыли, значит надо. Все, деньги выделены, там этих понабрали нянечек, воспитателей. Все, и сидели. Надо – значит надо. Вот на этом деньги и делались.

*****

И я все думаю, что бы было, если бы я не пошла [в первый день нового учебного года после определения во вспомогательную школу]. Пришла бы к маме, сказала бы… как вам сказать… я не знаю, мама в курсе была бы или… Я все представляю себя на ее месте. Думаю, что бы она сделала, когда вот так вот, без твоего ведома, без родителей, ведут на комиссию. Это самое, после это самое ты же это… но как-то у нее не было заинтересованности что ли насчет нас. Какая-то забота была, что чем нас накормить, что такого. Ну в школу – и в школу, ну другая, ну все. Самое главное – одета, обута, всё, скорее всего вот это вот. Так что вот. И вот это, наверное, всю жизнь будет со мной нестись. Непонятка, за что, почему, а почему именно меня.

*****

Ж, 1932 г.р., школа в Териберке, высшее образование в институте имени Герцена, учительница, директор вспомогательной школы-интернат в 1970-е годы, затем стала известным лингвистом и активисткой по саамскому языку

Но дело в том, что дети есть дети, живой человек. Ему хочется и пошалить, и некоторые  во время урока могут себе там позволить что-нибудь сделать такое, но и не очень-то некоторые соблюдали и принимали замечания от учителя. Вот и поставили вопрос: все, кто там, значит, ведёт себя плохо или не слушается учителей, плохо поспевает, значит, их – во вспомогательную школу. Она у нас началась с двух-трёх человек [до открытия школы в 1970-м году были вспомогательные классы при общеобразовательной школе], а потом дошла до школы.

*****

Но потом я подняла шум: это не годится, этого не должно быть [имеется ввиду частое определение детей во вспомогательную школу]. В Ловозере живут в основном саамы, они знают свой язык и должны знать свой язык. И что касается этой команды или… [постукивает] вот эти приезжают – учёные, приезжают отбирать детей [имеется ввиду медико-психологическая комиссия в 1970-е годы], им сколько детей директор назовёт, что их всех надо перевести во вспомогательную – и всех переводят. А почему всех? Потому что ребятишки есть ребятишки. Маленькие, все мы понимаем. И они понимают это. Нет, всё-таки они делают своё дело. Ребятишки, я присутствовала на этих комиссиях, придут ребятишки, кого вызовут, он зайдёт, он [вздыхает] не думает, что его будут спрашивать, а вдруг да чего-то он не ответит. А он всё смотрел на членов [усмехается] комиссии. Для них очень интересно: люди из города, одеты по-другому, всё. Они пока разглядывают их, всё и забыли, потом спросят – а они это не помнят. Значит, во вспомогательную, значит, во вспомогательную, значит, во вспомогательную. Потом я этот шум подняла и, некоторых, перевели обратно в школу, и они начали… и очень поздно такой документ вышел. Уже учебный год кончился, ну, вот. А ребятам уже надо на каникулы, их всё ещё держат, что вот-вот-вот комиссия придёт и их в другую школу переведут. Вот этим мешали тоже. Одним словом, были. Вот потом закрыли эту вспомогательную школу. Зачем она! Совсем не нужна.

*****

Так вспомогательную школу один год закрыли совсем. И хорошо, очень хорошо! Это-то получается, как будто ж, и саамских детей было больше, потом были коми дети, русские дети во вспомогательной школе. Из русских детей были больные дети, очень больные. И всё потом закрылось, и слава Богу.

*****

Потом они тоже там творили: раз сказано, что надо их вывести из общей школы во вспомогательную, так они поголовно всех. Они обязаны были хорошо изучить ребят, изучить ребят не там за полчаса, а именно не один день потратить, послушать, что дети говорят. Я говорю, что дети пришли, комиссия сидит, им же интересна та комиссия. Они комиссию изучают, изучают, что они говорят, слушают всё то. Потом спросят – а они этого не знают.

*****

Директор, например, с учительницей решили, что этот ребёнок тяжёлый, надо его перевести во вспомогательную школу, вот в этом смысле. Если учитель назначил там пять человек, значит, все пять человек. Директор список на них давал в комиссию, и их переводили.

*****

Ж, 1961 г.р., общеобразовательная школа в Ревде, затем вспомогательная школа-интернат в Ловозере, затем вечерняя школа

И на концовке суд был, в Ловозере почему-то, так как район Ловозеро был [по обвинению матери в тунеядстве]. Я помню даже, как на суде нас спросили. Почему нас спрашивали? Все равно забирали. – «Хотите в интернат? Там ребята, там игрушки. Всецело будете сыты, накормлены.» – «Чего там спрашивать, если вы забираете?» – Они забирают нас, короче. Это был конец марта 71-го года.

*****

И вот я до сих пор не пойму. Хотя с другой стороны понятно почему, наверное, надо же было создавать школу, вот эту, вспомогательную и нужен был набор. Вы не поверите, вот в конце марта мы попали [в интернат], в сентябре в 4-ый класс мы уже пошли в эту школу [вспомогательную]. И я все время думала: как она могла понять, как мы учимся за два месяца. Просто нужен был набор. А мы просто отстали, мы же были не дураки. Поэтому нас туда и пихнули. И сразу, сразу набрали с детских домов, у нас же три школы были потом в селе: такая [вспомогательная] школа-интернат, первая наша [национальная] школа-интернат и средняя школа. И каждый год, каждый год с детских домов к нам присылали большую партию детей. Там же не спрашивают, тоже детишки же были брошены родителями.

*****

[Про вспомогательную школу:] Я же в классе вообще одна русская была. У него хоть в классе были русские ребята. А я в классе вообще одна русская была. Саами и коми. Мы в параллельных, нас же два класса было. Ну чего, мне дают возможность [вздыхает], мне же было пятнадцать, когда я 8-ой класс закончила. В училище меня не отправить, потому что школа такая, вот. И я год живу при школе, работаю техничкой [«техничка» – уборщица] и учусь в 7-ом классе в вечерней школе.

*****

О: Мы очень часто убегали с интерната с Колей. Очень часто. Убегали даже сюда, в Карелию. На товарняках, кто нам заплатит за пассажирский! На чем мы только не ездили: на попутках, а так как-

И: Но скажем, от Ловозера тоже уехать надо. Кто вас возьмет?

О: Да, да. Зайцами, и на автобусе и на попутках, по-всякому. И пешком. И всяко, всяко, всякое бывало. Мы очень часто убегали. А еще, хочу самое главное рассказать, вот хорошо, что ты мне напомнил. Нас же за это наказывали, за то, что мы убегали. Ладно девчонок там. Представляешь, лето, да вот, хочется бегать, гулять, а тебя разденут до гола, и лежишь в постели неделю-две. Только в туалет разрешат там сходить. Да, было и такое.

И: Такое вот наказание?

О: Да. А парней. Сколько парней они изуродовали. У меня поэтому брат в армию не попал. Они же их отправляли в Апатиты, в психбольницу на два, на три месяца и лечили там, видать, психотропными лекарствами. Они приезжали… пока они отходили от этого… Ну ты представляешь ихнее состояние?

И: И это детей, детей?

О: Да, да, да. Опыты что ли там делали на них, или что там, я даже не знаю. У меня брат там не один раз был в этих Апатитах.

*****

О: В конце марта мы попадаем в интернат.

И: Из Ревды в Ловозеро.

О: Да, да, до мая мы учимся вот у Кравцевой Анны Александровны вот этой, которая нас всех распределила. Она же полкласса у нас отправила, пол! У нас же класс огромный был. Там же большие классы в этом, в интернате были.

И: Да-да.

О: И полкласса отправила, что нас два класса стало по 15, по 16 человек.

*****

О: Лукас, вот я тебе пример приведу. Вот эта Настя Алексеева. У них очень большая семья была, очень большая. Много сестер, братьев. Вот пожалуйста – сестры учились в одном интернате, Анастасия в другом. А Гоша, младший брат, сейчас его нет в живых, он учился в средней школе. Потому что мама егонная работала в прачке. Я помню, он все время приходил перекусить. Вот тебе и пожалуйста. Почему мама не уберегла ее?

И: Да, одна семья и разные школы.

О: Да, в трех школах учились.

*****

О: Да. Туда дается телеграмма. Дайте знать, у вас ли дети. Ну, конечно, бабке надо же нас обратно отправить, что она будет нас кормить-поить? И конечно, она подает телеграмму, что ребята здесь. И, или едут воспитателя за нами, или просят бабку, что отправила нас, давала деньги, и отправила сюда. Но больше, конечно, если далеко ребята уезжали, то больше, конечно, за ними приезжали воспитателя и забирали.

И: Командировка такая.

О: Да. А тут уже решали на месте, ага, напроказил, значит, в дурку. Девок не отправляли, парней в основном в Апатиты, в дурдом отправляли.

И: Отправили в дурдом. А еще вы говорили, заставляли голыми там.

О: Ну да, это да, да. Это если по мелочи, если там наделаешь делов, там, кого-то может за кражу, кто-то может кого-то избил там.

И: И тогда что делали?

О: Разденут догола и положат в постель, и лежи голый.

И: А, то есть в смысле ты никуда не денешься, потому что голый, куда пойдешь?

О: Да, да. Конечно. Отбирали вещи. А если просишься в туалет, то кто-то к нам из ребят зайдет, чтоб сказать, позовите воспитателя, я хочу в туалет. Она тебе кинет халатик или что, пойдешь, сходишь в туалет, забирает халат, и лежи опять.

И: В трусах.

О: Да, щас. Без трусов.

И: Голый вообще?

О: Конечно, конечно.

И: И так сколько? Две недели вы говорили?

О: Так, всякое бывало. Кому неделю, кому две, ты же на каникулах. А бывает..

И: А, это на каникулах?

О: На каникулах, да.

И: А если во время учебного года?

О: Во время учебного года бывали такие случаи, ну там на несколько, может быть, бывало три дня. Бывали такие случаи.

И: Это вы вот такое у себя в Ловозере, во вспомогательной видели?

О: Конечно, налысо могли обстричь, не фиг делать девчонку. Вот девчонки, представляешь, 13-14 лет, вот я что-то нашкодила, да меня же не спросят, возьмут да постригут. Представляешь, лысая? Подросток лысая.

И: Это прямо как, чтобы позорить?

О: Конечно, конечно.

И: Или под предлогом, что это из-за санитарии. Санитарных-

О: Опозорить, опозорить, чтобы другим неповадно было.

И: То есть прямо так и прямым текстом говорили?

О: Конечно. Так это ж понятно было.

И: Ну если более подробно как?

О: Ну откуда у тебя в интернате вши?

И: Возьмут и скажут: “Вот сейчас мы тебя накажем”. Или как?

О: Ну ты сам посуди, Лукас, откуда у меня в интернате может быть педикулёз?

И: Ну да.

О: Конечно, нет. А вот я нашкодила ((стучит по столу)), вот я удрала куда-то там или еще что-то там сделала, избила кого-то, вот, тебе, блядь, в отместку, вызывают парикмахера и нас же на месте стригли, нас же не водили к парикмахеру, и на – на лысо.

И: И прямым текстом – это тебе наказание?

О: Конечно, конечно. Конечно.

И: Так.

*****

Ж, 1962 г.р., общеобразовательная школа в Ловозере, затем высшее образование

Вспомогательная школа, она существовала тоже в этом же здании, и я в общем-то знаю многих людей, которые… в общем-то их, это, сломала судьба. Именно эта вспомогательная школа, потому что многие люди не нашли себя, уехали отсюда, и в общем-то клеймо это было на всю жизнь для человека, это было вообще.

*****

Я считаю, что это абсолютно неправильно было сделано, потому что многие саамы прошли через эту школу, если они, значит, не могли по-русски правильно объясняться. Особенно потому, что я, когда росла, многие дети оленеводов, они приезжали сюда, и в общем-то многие тогда хорошо не говорили по-русски, в основном по-саамски говорили. А раз ты не можешь хорошо объясниться, хорошо по-русски, значит, было клеймо.

*****

И когда отец говорил, что нельзя презирать, нельзя, надо относиться более толерантно, как говорится, и когда осознаешь, что это твои родственники, ты относишься уже более спокойно к этому [к тому, что это дети из национальной или вспомогательной школы-интерната]. Но вообще раньше это, конечно, презрение было во многих ситуациях, считали, что дети из интерната… если из вспомогательной школы – это вообще дебилы, так и называли – “дебильная школа”.

*****

Ж, 1959 г.р.

О: У нас знаете как, мне кажется, что каждого саама готовы были отправить вот в эту вспомогательную школу. У меня помню сестра прибежала и говорит: “Вы знаете, че?”. Я говорю: “Чего такое, чего случилось?” Она говорит: “Я сейчас это, мне сказали, что можно написать заявление во вспомогательную школу, тогда я сразу в тундру уеду”. Мы такие: “Так, чего? Чтоб забыла, что это такое“. Она заплакала и ушла с теми словами. И так вот закончила. То есть можно было свободно написать заявление, да, то есть.

И: Типа, я сам хочу.

*****

Значит, ее определили в эту школу, во вспомогательную школу. И для нее это было так унизительно. Она закончив ее, то есть закончив эту вспомогательную школу, человек поступал на работу, потом заканчивал вечернюю школу, и потом уже после вечерней школы он куда-то дальше. Где ж она умственно отсталая, если она закончив эту школу, она закончила вечернюю школу, она уехала учиться на Большую землю. Она закончила институт. Разве человек умственно отсталый может получить высшее образование? Конечно же нет. И таких вот, с этой школы вспомогательной, которых перевели детей саами, таких много. Много, и, То есть дети сами карабкаясь как могли, карабкались, но они доказывали, что они не умственно отсталые. Они все получили образование. Кто средне-специальное, кто средне-профессиональное, кто высшее образование.

*****

Ж, 1935 г.р., школа-интернат в Гремихе (школа без национального профиля), высшее образование в институте им. Герцена, работала учителем в Ловозере

О: У меня самые теплые воспоминания [об интернате в Гремихе]. Здесь [в Ловозере] меня бы отправили в дурдом со школы.

И: Во вспомогательную школу?

О: Да, я им как-то прямо сказала, собрания-то были, я говорю училась бы я здесь, знающая язык саамский и русский почти не знающая, вы бы меня в спецшколу отправили [смеется].

*****

О: В основном во вспомогательные школы попадали дети пастухов, потому что родители говорят на саамском в тундре.

*****

Ж, около 1960 г.р., национальная школа-интернат в Ловозере, высшее образование

О: У нас еще же эта дебильная школа же была. Она тоже очень хорошую встряску народу дала [посмеивается].

И: Здесь?

О: Да, здесь была вспомогательная школа.

И: Вспомогательная школа-интернат.

О: Ну, отношение-то у окружающих, как к дебилам было. Ну, конечно, когда открывали ее, они благими намерениями это все облекли: что детям с тундры трудно с языком, поэтому нужно другую программу, другая по образованию. И вообще, что саамским детям тяжело, им в зимнее время спать хочется. Ну такими. А фактически, ну, когда уговаривали наших… это я помню, у меня сестра на доске почета висела, отличница. А к ней в класс пришли и говорят- Это было, она училась в третьем, наверное, классе, или во втором. Полкласса ихних записалось в эту вспомогательную школу. Говорят: «Уроки будут не 45 минут, а 35, каникулы будут дольше». Ну, детей уговаривали. Два выходных. Питание там лучше. Ну, детям, конечно, что короче уроки, легче учиться, меньше заданий домашних, каникулы, да еще дополнительные выходные. Кто хочет, руки подняли.

И: Ничего себе.

О: Естественно, записали тех, у кого родители были в тундре, в основном. Потому что мою сестру записали, моя бабушка туда пришла, ну старые люди, вроде старый человек, но эта быстро усекла. «Как это вы ее записали в дебильную школу» – они так говорили –, «если она у вас на доске почета висит, как круглая отличница?» Лишь бы заполнить нишу, вот. А потом ее же надо заполнить, это же школа, одними саамами тут, ну это весь народ дебильным надо сделать. Не заполнишь. Поэтому стали действительно дебильных детей привозить. Ну, олигофренов, дебильных это ((смеется)). Ну это явно, вы же видели, какие они ходили тут.

И: То есть туда приходили дети из других частей области.

О: Саамские дети и умственно отсталые дети.

И: Со всей области?

О: Да.

*****

Соответственно, вырастили, вот […] и институт закончила потом. Им пришлось потом вечернюю школу заканчивать, потому что уровень образования был там на уровне пятого-шестого класса, там, на выходе. Поэтому нужно было доучиваться в вечерней школе. Тогда еще были эти, вечернее образование. И потом она вот поступила в институт, закончила. Заведующей […] в […] работает. Но она не ездит сюда. Она говорит: «Ну как я приеду» – говорит, – «все же помнят, что я была в дебильной школе». И вот это поколение оно вот прямо вышиблено. Они всегда помнили, это комплекс определенный целому поколению, вбито было.

*****

А проверяли еще как, чтобы, значит… еще была комиссия, которая проверяла детей, там: сколько весит петух, если он на одной ноге или на двух ногах. То есть такие тестовые вопросы, как бы соблюли форму. То есть те, кто поднял руки [заявляя о желании перевестись во вспомогательную школу], потом они прошли эту, тесты, по своей умственной пригодности для вспомогательной школы, вот. Было тестирование в учительской, я даже помню. Стоит очередь из детей, некоторые плачут, были те, кто понимал, что это такое вспомогательная школа. Не все так рьяно хотели.

*****

Вот это поколение жило. Ну тот, кто в состоянии был переломить судьбу, они уехали, там, где не знают, что ты закончил [вздыхает]. И начали как бы жизнь заново, получается, потому что… А те, кто остался, ни у кого хорошо жизнь не сложилась. Все равно клеймо стоит. Это же маленький район, и всем известно кто ты и что ты.

******

О: С пятого класса я уже более спокойно к этому относилась [к жизни в интернате], уже даже не так стремилась домой. Сестра у меня все равно… они меня и называли: “Ты инкубаторская”. Они поняли, что мне там нравится.

И: Это кто спрашивал, говорил?

О: Сестра. А ей никогда не нравилось. То есть она на каждый…  а че там, на выходные, чтобы отпустили, это родителям надо собрать справки СЭС [санитарно-эпидемиологической станции], что дома есть условия для детей.

И: Это же унизительно и для родителей.

О: Ну да, это надо, чтобы тебя пришли проверили простыни там это, ну ээ, в голове там, ну все как положено. Хотя мы лысые. Хотя мы наоборот, у нас мать первое, что… Ну на каникулы все-таки отпускали. Ну, на каникулы просто на большее время справки собирали. Так, первое, чтоб нас проверить, чтобы мы с интерната ничего не принесли. Потому что как у нас то? Все на снег вытрясешь, все это эээ гадости то. Когда пастушки приходили из тундры – конечно. Но это надо было перестирать все, перекипятить. Наши знали как с этим бороться. Вот, поэтому… а в менталитете окружающих всегда мы были вшивые, грязные и так далее. Ну, воспитаны так были. Хотя, мама моя всегда ругалась, говорит: “Они с одного таза и голову помоют и ноги и пол вымоют, а у нас на каждое дело свой тазик”. Что они грязные, а мы-то не грязные [смеется]. Мы ноги не будем мыть там, где голову моют. Я помню, у нас тазов куча висела. У них действительно придешь – один тазик висит.

*****

Но это было конечно, стресс сильнейший, когда тебе становилось семь лет, и ты шел в школу. Но вот у меня брат, он, может время немножко поменялось к тому времени, но он отстоял свое право на жизнь в доме. То есть он так их достал, он просто простыни связывал, это, уходил, в лес уходил. Мать на нивку отправят там сено это… А зимой, в валенках, шапка, 15 километров прется. Ну и от него отстали, чтобы совсем ребенок не… То есть настырный был.

*****

А мы нет, я говорю, не из-за того, что смирилась, а мне понравилось [в национальной школе-интернат]. Это ж дома надо и печку затопить и воды принести и щепок собрать это. Много обязанностей, которые требуется выполнить. А там еще и тебя накормят.

*****

Да-да-да. Готовить мы все никто не любим, для нас это как, ну, во всяком случае, я в русских семьях была, я знаю. Я так не могу представить, что так много времени тратить на эту еду ((смеется)). То есть я вот как хозяйка конечно. Но единственное уборка, это не проблема. Там [в национальной школе-интернат] нас убираться приучили [посмеивается].

*****

Было у нас, были у нас такие конфликты, как интернатские против средних. Ну, то есть это именно наши, наш класс, этот раздор затеял. Война была капитальная. Не на жизнь, а на смерть. Они вылавливали, нас избивали поодиночке, мы вылавливали их, избивали поодиночке ((посмеивается)). Вот, долго так было, что этим вопросом занялись вышестоящее управление, потому что уже начались такие побои, что эээ до больницы. Сначала это все потихоньку, а потом мы шли на войну. Вечером, одевались, там брали, такие у нас были длинные шарфы, мы заматывали там больные места, чтоб где могут сильно ударить.

*****

О: Нет, всегда до 4-го, мы уже стали старше, нас не брили.

И: А младших брили?

О: Конечно брили, бритые должны были быть‘ Были определенные ммм, дети которых не брили. Они должны были быть отличниками, ну какие-то поощрительные.

И: Это можно было себе заслужить?

О: Да [смеется]. У нас, например, была, вот сестра у Иры Г., она училась на одни пятерки, ее не брили. А мы, так как мы постоянно бегали из интерната, нас в первую очередь брили.

***** 

М, 1963 г.р., школа-интернат в Умбе (О) и Ж, 1965 г.р., национальная школа-интернат в Ловозере (О2)

 

О2: Была каждый год комиссия в конце года. Нас по одному, всех… это я помню, в младших классах совсем еще совсем салагами мы были. И нас каждого… да, например, там задание, например, какое-то дают. Мы очень… я помню, что я очень боялась.

*****

О2: Нам всем хватало места [в родном населенном селе, который был ликвидирован]. У нас было тепло, у нас было хорошо. И после того, как нас отсюда перевезли сюда, в село [Ловозеро], ты прикинь, какое было вообще. Контраст какой был.

И: Да. И, значит, поэтому тебе не очень тяжело было жить в интернате?

О2: Да.

О: Потому что некуда идти было.

О2: Жить негде было, если только к маме сбегаешь, посмотришь, как она живет там. Мама естественно рада […]. В младших классах конечно, наверное, еще тянуло домой, потому что… ну и что, что в интернате хорошо, дома все равно лучше, по-любому, потому что там мама.

И: Но ты говорила, что детям было тяжело, конечно, что они должны жить в интернате, хотя из окна виден дом.

О2: Да, да=да=да.

И: Где родители. А почему было так, вы могли понять?

О: Неа, кто нас спрашивал.

*****

Ж, около 1962 г.р., национальная школа-интернат в Ловозере, высшее образование

О: Ну, потом ввели такой порядок – ночевать в интернате. То есть нас из семей забрали. И это тоже маленькому ребенку очень тяжело пережить.

И: Конечно.

О: Это. знаете, я просто помню, что всех оставили там, а меня отпустили домой вот только по одному случаю: просто ночью я проснулась в интернате, мне было шесть лет, в первом классе, да, шесть-семь лет, и я начала плакать. Прибежала ночная няня, на утро вызвали и воспитателя и старшего воспитателя и сказали: “Пусть идет домой”. То есть меня одну отпускали домой, а все остальные оставались в интернате. Ну, тяжело, конечно, маленькому ребенку, из семьи вырвут так вот и ээ… тут тебя и бабушка любит, и все, а в интернате все-таки не очень нравилось. Ну как, выучились, выросли.

*****

О: Да, нулевой класс был, это класс, где обучали детей русскому языку, потому что было детей привозили из тундры, они по-русски не говорили. В нашем классе был только один Антон С., вот он по-русски не говорил совсем. И вот мы учились сначала, а потом уже программа первого класса, по первому классу учили.

*****

Я вот сейчас припоминаю просто. В нашем классе русских, можно сказать, не было. У нас были коми, саами, а русские потом уже, когда присылали откуда-то, вот они у нас учились.

*****

О: Мы как группа детского сада были. Нам очень даже хорошо было, где-то молочком напоят, потом спать уложат, потом домой и все. Вот только что было распоряжение какое-то, что детей всех забрали из семей. Это очень плохо. Интернат по сути дела, родители которых в тундре или родителей, которых нет в селе, так и было поначалу. Или детей отдаленных сел, Каневка, Сосновка, Краснощелье.

И: Да-да.

О: А потом ввели это правило, что все дети чтобы ночевали в интернате. Вот это конечно тяжеловато.

*****

Да, где-то вот с 69-го года выкосили у нас много народу во вспомогательную школу. И так как-то непонятно совершенно было, вроде люди неглупые. Но мы-то чё там понимали, мы-то сами были… как… определили, мы же не сами. А вот в четвертом классе, по-моему, это уже, считайте, 71-ый год, уже кто захотел, как-то так, по желанию детей. Хотя я сейчас скажу, а может так на самом деле не было. Ну вот где-то что-то такого типа было.

*****

Ничего хорошего эта вспомогательная школа, конечно же, не принесла. Там учились в основном дети-то нормальные. Единицы были. И тех, кого присылали неизвестно откуда, те были может уже не очень умными, скажем так. Но факт, то что потом пересмотрели все это, это уже где-то в 70-ые годы, в конце 70-ых. Может быть даже в 77-ом году, вот врать не буду. Точно перешерстили всех, и детей которых нормальные их посадили там в третий, четвертый класс, они по новой начали вот это все, школьную программу проходить. Но Валя, как же ее, не помню, как же ее фамилия, Морозова училась у нас. Сейчас-то она заведующая детскими садом, а ее-то определили во вспомогательную школу.

*****

Ж, 1946 г.р., начальная школа в Воронье, затем национальная школа-интернат в Ловозере, высшее образование

Несмотря на то, что в шестьдесят- я уже не помню в каком году построили Серебрянскую ГЭС и затопили наше село Воронье, в котором мы жили, там была начальная школа. А раз начальную школу я закончила, я переехала, естественно, в интернат заканчивать среднюю школу. Родители мои оставались в Воронье. Когда затопило село Воронье, в том числе и наш дом, наши переехали:… Это, наверное, был:63-ий:год:, я сейчас не помню. Когда мы переехали в Ловозеро, мы жили-, нам дали как бы деревянный дом. Я не знаю, я даже не-, я не помню: то ли нам давали, то ли наши родители его снимали. Мы жили две семьи: семья моих родителей и семья маминой сестры. Но мы все, маленькие дети, конечно, с ними жили, кто был поменьше, а остальные мы все учились в интернате и жили в интернате, потому что в двух маленьких комнатах, нам там помещаться было негде.

*****

О: Я его не-на-ви-жу, понимаете.

И: Ловозеро?

О: Ловозеро. Оно для меня… Ну, можете представить, ребёнок после… я уже даже не помню, в каком классе я прие-, наверное, после- Сколько раньше, четыре класса было, да? Значит, я приехала в пятый класс учиться в Ловозеро. Когда меня оторвали от семьи, привезли в Ловозеро. И вот нас как солдат муштровали в этом интернате. Нам запрещали всё делать. Нам разговаривать даже запрещали. Мы приехали, мы разговаривали на своём родном языке, ну, мы, конечно, и русский знали язык, но мы между собой разговаривали на родном языке. Нам запрещали говорить на родном языке, только на русском. Вот, представляете. И на сегодняшний день, я Вам хочу сказать, что я практически свой [усмехается] родной язык уже не знаю.

*****

В интернате я помню только постоянную тоску о доме:, постоянную тоску о доме и в то же время, я хочу сказать, что очень много мне дал интернат, понимаете.

*****

Я бы не сказала, что плохая успеваемость. А то, что они [большинство одноклассников] были вообще не заинтересованы учиться. Им было абсолютно не интересно. Им хотелось домой, к родителям, где они в своей привычной обстановке, где они могут говорить на своём языке, где не чувствуют они никакого запрета. А вот мы, приехав учиться, почему-то мы решили, что вот, с моей подругой, […], ну вот, мы с ней приехали, вот так уже проучились несколько [лет], может, до седьмого класса, и мы с ней сказали: «Так. Мы с тобой будем учиться. Мы с тобой закончим школу, и мы с тобой обязательно получим высшее образование». Мы с ней как бы поклялись! И мы это сделали!

*****

Ну вот, представляете, мы приехали, маленькие дети, в интернат, где взрослые люди нами командуют, нас чему-то учат, и они нам не разрешают говорить на своём языке. И нам приходилось, вот мы спать ложились, вот приходилось шёпотом между собой там на своём языке перешёптываться, чтоб никто не слышал. Всё. А когда уже днём – мы все старались говорить только на русском языке.

*****

Ну, мы-то были маленькие и мы в этих, в политических играх ничего не понимали. Нам запретили, мы и не разговаривали. А когда нам сказали, что можно говорить, тогда уже как бы время было упущено. Да, мы уже стали забывать свой язык. Но, я хочу сказать, пока были живы мои родители, мы разговаривали с ними так: они с нами говорили на саамском языке, а мы с ними – на русском. Вот такое у нас было общение.

*****

И: И вот такую [вспомогательную] школу создали прямо в Ловозере.

О: Прямо в Ловозере. Это тоже была, знаете, мне кажется, это была своего рода лазейка для того, чтобы получать больше зарплаты. Понимаете, потому что любого ребёнка можно научить, а можно ничему не учить и перевести его в эту вспомогательную школу, и за счёт этого получать большую зарплату. А там… а если с ребёнка ничего не спрашивать, так можно любого нормального ребёнка превратить в дебила, и он будет этим дебилом до конца своей жизни.

*****

Literature / Литература: